Любовь – как опасный вирус,

Но сколько не дай – всё мало.

Её я по нитке с миру,

Озябшая, собирала.

Но сколько не пей – всё жажда,

И станет душа запойной,

Её пережив однажды,

Уже не найдёт покоя

Ни в храме, ни в душной келье

Во власти самообмана…

Так тянутся руки к зелью

У бывшего наркомана.

06.01.2015

В давние, давние времена жила-была на свете глупая девочка. Ну, не то чтобы совсем глупая, но одни говорили, что это так, а другие верили. Так вот и сложилось мнение. Дело в том, что девочка говорила всегда то, что думала, любила кошек, собак и всякую другую живность, водившуюся у них на дворе, больше чем людей, маленьких и больших, часто бродила по улицам родного посёлка одна и сама с собой разговаривала. Согласитесь, что всё это действительно странно. И еще она любила непогоду. Стоило подняться урагану или начаться метели, как она одевалась потеплее и уходила гулять, закрыв варежкой нос. И не было для неё лучше занятия, чем прыгать с крыш домов и сараев в глубокие сугробы, которые наметала за долгие вьюжные месяцы зима в этой суровой местности. Но и летом непогоду она любила больше чем томительно-однообразные знойные дни, и если случалась гроза, то удержать её дома или хотя бы укутать в плащ, было невозможно. Как ужаленная, носилась она по лужам, стараясь наступить на дождевые пузыри прежде, чем они сами по себе лопнут. Такая вот была у неё игра. А потом она ходила по улице, мокрая и грязная, и принюхивалась к усилившимся после дождя разнообразным запахам, доносившимся отовсюду: от кленовых деревьев с их смоляными листочками, от некрашеных дощатых заборов, пахнущих, как ей казалось, сливочным мороженным, от побеленных стен с ароматом извёстки, перемешанным с запахом прибитой пыли.
Люди проходили мимо и говорили своим послушным деткам в резиновых сапожках: «Посмотри, какая чумазая девочка! Какое грязное платьице! Вот она придёт домой, и её мама очень сильно огорчится!» Послушные детки с пониманием кивали и поддакивали, оглядывались на глупую девочку и показывали ей язык. А когда взрослых не было рядом, дразнили её: «Грязнуля! Грязнуля!» И потому девочке часто приходилось драться, особенно с мальчишками. Они не просто дразнили её, но и бросали в неё камнями и ранетками, вот и приходилось защищаться. Её настоящими друзьями были щенок Тимка, кошка Рыжуха и безымянные дрессированные куры, которые кивали головками, если девочка водила у них перед клювом травинкой вверх и вниз, вправо и влево. Если водить рукой без травинки, они всё равно кивали, потому что бестолковые. С щенком и с кошкой проблем было больше: в них не было абсолютно никакого рвения ни к учёбе, ни к цирковой деятельности, и они всё время норовили смыться восвояси – в будку или под крыльцо.
К счастью, были и другие занятия. В своём огороде было и безопасно, и интересно: можно было устроить наблюдательный пункт в густых ветвях старой яблони и подслушивать разговоры прохожих, играя в агента; можно было искать на чердаке в старом сундуке клад; можно было наряжаться принцессой, соорудив себе наряд из старых тюлевых занавесок из того же сундука. Столько дел, что дня не хватало! Мать смотрела на свою дочь и действительно часто огорчалась: «Ты бы лучше грядку прополола, чем кошку мучить! Ты зачем тащишь её за все четыре лапы! Ей же больно!» А глупая девочка отвечала: «Да что ты, мамочка! Это же моя живая сумочка! Вот если я устану её нести и опущу на пол, она сама побежит» – и продемонстрировала как. Сумочка-кошка не оплошала, от неё тут же и след простыл. А девочку посадили под домашний арест – за мучительство. Но сидя в углу у батареи, от которой к потолку шла серебристая металлическая труба, она стала воображать себя пауком и полезла по ней вверх. Но настоящие пауки, которые могли бы жить в этом углу, начали нападать на глупую девочку, ей пришлось от них отмахиваться. Началась настоящая рукопашная борьба, и девочка упала с трубы, потянув за собой шторы и цветок, стоявший на подоконнике. Мамин любимый кактус! Когда мама вытаскивала пинцетом иголки из её руки, приговаривая: «Когда уж ты наконец поумнеешь!?» – девочка искренне огорчалась и обещала с завтрашнего дня исправиться. Но на следующий день что-нибудь опять приключалось: то с дерева упадёт, то на заборе повиснет, то платье порвёт, то банку со сметаной разобьёт, и вся семья ест борщ без сметаны и подзуживает: «Какая же ты у нас непослушная!» Но быть послушной девочкой – это не значит быть хорошей. Этого многие не понимали.
А была эта девочка очень хорошей. Становилась она всё старше, и старше, но всё ещё была очень глупой, потому что говорила всегда то, что думала, всё так же любила непогоду, свои книги, цветные карандаши и краски, а людей сторонилась. И снова все говорили: «Какая глупая девочка!» – и смеялись над ней часто. Но было ей хорошо одной с её вымышленными героями, с томиками стихов под подушкой и рисунками на стене, которых, впрочем, становилось всё больше, и стен для них уже не хватило бы во всём доме. Повзрослев, она перестала разговаривать с животными, а друзей так и не завела. Вот и получилось, что в словах не было нужды, а всё, о чём думалось и мечталось, а потом просилось наружу, ложилось на бумагу в виде набросков, эскизов, рисунков.
Пришла очередная весна с её однообразной слякотью в марте и перепадами температуры в апреле. Девочка затосковала в ожидании лета и каникул, но в этот раз как-то по-другому. Май выдался на удивление тёплый, и, казалось бы, наслаждайся погодой, бери мольберт – и в поле, на речку, в лес, но чувство ожидания не проходило. И девочка догадалась, что ждёт она не лета, а чего-то другого, остро-ощутимого, осязаемого, волнующего, настоящего, из ряда вон. А так как была она довольно начитанной девочкой, то добрые старые классики подсказали ей, что устала она от одиночества и что хочется ей любить. И не так, как любила она кошек и собак, для забавы, как любила она стихи, для душевного томления, не так, как сгущённое молоко, для лакомства, а так, чтобы всё другое померкло, удалилось на задний план и растворилось в прошлом. Но была эта девочка всё ещё очень глупенькой, и потому не знала, как и кого нужно любить, и что за всё в жизни надо платить, а за настоящее вдвойне. И пошла она к людям, забыв про книги, кошек, собак, снегопады и дожди, и полюбила многообразие их судеб, непредсказуемость характеров, написанных на лицах, которые хотелось изучать, как нескучный учебник, бестолковость ссор и задушевность доверительных разговоров. Всё это она впитывала в себя, как губка, и рисовала портреты, портреты и ещё раз портреты. Они окружали её и дома, смотрели на неё со стен: кто с отчаяньем, кто с надеждой, кто с надменным и наивным превосходством, кто с застенчивой скромностью, кто с усталостью, а кто с шаловливой лёгкостью во взгляде – всё это она научилась угадывать и запечатлевать в своих работах. Научилась она и любить этих людей, сопереживать им, и познала страдание. И захотелось ей помочь людям, потому что достойны они милосердия, и захотелось, чтобы люди полюбили и оценили её, потому что достойны они уважения, и захотелось спасти их, потому что достойны они жалости. И решила она стать большим и хорошим человеком, и научить людей красивому, и так достичь этих трёх целей. Но люди – и те, и другие, и третьи – были так заняты своими повседневными делами, что не заметили этого прекрасного порыва, да и не нуждались, честно говоря, в нём. Только говорили: «Какая глупая девочка!» и посмеивались над её восторженностью по своему обыкновению.
Девочка снова почувствовала себя очень беспомощной и одинокой, плакала по ночам в подушку и молилась какому-то абстрактному богу, о котором в минуту отчаянья вспоминают почти все: «Подари мне настоящее в жизни!» И как ни странно, её молитва была услышана, и у неё в душе родилось новое чувство. А так как чувство не может долго оставаться в своей оболочке, оно вырвалось наружу, и тот, кто в нём нуждался, как раз проходил мимо и присвоил его. И был этот «кто-то» человек неглупый. Он научил девочку, что чувство это – тоже любовь, но любить надо не всех людей, а его одного. И была девочка, хоть уже почти взрослая, но всё ещё очень глупая, и поверила хитрому человеку. И разучилась она любить и кошек, и собак, и снегопады, и дожди, стихи и свой мольберт, а стала любить лишь одного-единственного слабого, несовершенного человека. Не знала она, когда просила бога о настоящем, как тяжек его груз. Снова плакала по ночам в подушку и просила: «Господи, дай терпимости.» И опять сжалился над ней кто-то на небесах, хотя там не могли не знать о последствиях этого нового дара, но видно решили хоть на время облегчить нестерпимую муку. И стало глупой девочке легче, когда стала она терпимой и мудрой женщиной. Но люди так и продолжали считать её глупой девочкой и говорили: «Смотрите, она любит одного-единственного слабого человека, а не всех нас» – и не прощали ей этого. И даже он, единственный, не прощал и думал про себя: «Она не любит ни дожди ни снегопады, ни краски ни стихи, ни кошек ни собак, ни людей ни себя саму. Только меня одного – вот я какой хороший!» – и стал смотреть на глупую девочку сверху вниз, гордый и раздутый, как пузырь, пока не лопнул, так как был он всё-таки слабый.
И стала просить глупая девочка у бога покоя. Но творец человеческих судеб знал, что покой – это смерть, и отказал на этот раз. Как знать, может, и правильно.

Сказка для взрослых

Пашка родился в многодетной семье паука-сетканта, что само по себе ничуть не удивительно. Почти все пауки плетут сети, заманивая в них неуклюжего шмеля, наивную бабочку или бестолкового комара, возвращающегося по утру со своей кровавой охоты и потерявшего бдительность на сытый желудок. Пашкина семья плела сети на свой особый манер, так замысловато и ловко, что в них попадались даже пауки-собратья, любопытные или праздношатающиеся одиночки, рискнувшие подойти поближе к этому сложному переплетению нитей, почти уже произведению искусства. Этих простофиль, конечно же, не убивали, а совсем наоборот, привечали, показывали древнюю и простую технику плетения сложнейших лабиринтов и, убедив в преимуществах своего метода, приглашали остаться или зайти снова, и со временем приобретали ещё одного ткача, гордого тем, что и его посвятили и приобщили. И посвящённые, и все члены семьи работали с воодушевлением, и к началу каждого лета в небольшом заброшенном садике появлялась роскошная сеть, целый город из паучьих лабиринтов-гамаков, висящих под деревьями, обвивающих кустарник, как бы вписывающихся в интерьер металлической изгороди или же умело спрятанных в зеркалах заброшенного на задворках старенького автомобиля. Тысячи нитей соприкасались, пересекались, сливались в сотни паучьих гнёзд, провисали друг над другом, расстилались цирковыми батутами над всем садом, который можно было вдоль и поперёк пересечь канатоходцем, добраться до самых верхушек старых яблонь, а оттуда – на гребень старой крыши-панамы дома и снова вниз, в прохладу под крыльцом.(…)

Полный текст сказки см. нижестоящие ссылки:

Пашка

Каролинка

Безответная любовь

(Роман и шесть сказок)

(Иллюстрация Лилии Григер)

От автора:

Сходство характеров и обстоятельств
с реальными прошу считать случайным

Вместо предисловия

В одну из обычных августовских ночей с низко висящим над южным полушарием небосводом всевозможные астрономы-любители, эзотерики, романтики, искатели контактов с инопланетянами и прочие неуравновешенные личности разглядывали густо усыпанное звёздами небо и увидели огромную окружность, напоминающую линзу, которая то приближалась к земле, увеличиваясь и светлея, то удалялась от неё, уменьшаясь и мутнея. Многим померещились над этим кругом могущественная рука и будто бы изумлённый взгляд творца, разглядывающего Евразию через призму увеличительного стекла.

Будучи в своей романтической фазе и в поисках подаренной мне одноклассником Витькой голубой звезды Ригель из созвездия Ориона, в семнадцатилетнем возрасте мне тоже довелось наблюдать это явление. Поэтому, положив руку на сердце, с достоверностью очевидца могу сказать: бог проснулся летом, в августе 1977 года.

Все последующие рассуждения являются ненаучными предположениями, опровержение и подтверждение которых абсолютно бессмысленно.

(Продолжение см. ссылки)

Содержание романа и ссылки:

1. Пролог
2. Сказка про глупую девочку
3. Римка
4. Ромка
5. Переплетения
6. Пашка
7. Отпуск
8. Каролинка
9. Безответная любовь
10. Дочки-матери
11. Сказка о маленькой принцессе Кики
12. Пикник
13. Игра
14. Немного оптимизма
15. Эпилог

Ох, придётся мне, грешнице, чую нутром,
Стать предметом Бермудской клизмы.
Я лечу пить Гаванский ром
На обломках социализма.

Обошлось! Приземляюсь сквозь пух облаков.
Вижу – ждали, автобус прислали,
Но фасады угрюмых домов
Обновлять мне в угоду не стали.

Понимает смышлёный кубинский народ –
Не такая уж важная птица
Прилетела лечить свой бёрнаут,
Результат неразумных амбиций.

Первым делом меняю немного деньжат
На какие-то странные куки.
Кук – не кукиш, беру не брюзжа.
Здравствуй, Куба! Развей мою скуку.

Покажи la Гавану и el Малекон,
И природы нетронутой лоно,
Научи танцевать сальсатон,
Этот соус из тестостерона

С эстрогеном. И я допускаю вполне,
В ритмах зумбы, в томленьи бачаты.
Неподдельные страсти откроются мне,
Их животный исток и зачатье.

Пусть богиня Ошун наколдует мне сон
Обволакивая жёлтой лентой,
Отголоском далёких времён
С африканского континента,

Где любовь не порок, а соитье не грех,
Ритуальный экстаз – не безумье.
Окунуться б хоть раз без оглядки на всех
С головой в этот омут бездумья.

Но нельзя же себя и, наверно, смешно
Распускать до щенячьего писка.
И чуть-чуть погрустнев, я глазею в окно
Европейской примерной туристкой.

Воздух тоненькой змейкой дрожит над землёй,
Автострада в асфальтную складку.
Наш автобус летит к горизонту стрелой,
Обгоняя осла и лошадку.

А за окнами вечно-зелёная даль
И пожар ярко-красных акаций.
Силуэты беременных пальм,
Ключ для новых ассоциаций,

Почему-то печальными кажутся мне.
И в каком-то другом измереньи
Ощущаю себя, как во сне,
Путешественницей во времени,

Прибывающей снова на старый вокзал
В город серо-бетонного детства.
Эх, Гавана, застой и развал,
Никуда от Фиделя не деться.

От его оптимизма и веры в народ
И мудрейшего руководства.
А народ, хоть не пашет, не сеет, не жнёт,
Пляшет сальсу, пьёт ром и смеётся,

Курит сладкую травку и горький табак
Знаменитых своих самокруток.
Город тощих, голодных бездомных собак,
Попрошаек, калек, проституток

Не хандрит, утешая, встречает меня
Песней моря, небес акварелью,
Голосами живучего дня
И ночами хмельного веселья.

И уже всё равно, что здесь так и не так,
И уже поднялось настроенье.
Я сажусь в дребезжащий такси-кадилак,
Одного со мной года рожденья.

Он везёт меня в ночь – я хочу танцевать!
Понесло! Разошлась не на шутку.
И, наверное, снова могу совершать
Необдуманные поступки.

Возле каждой таверны толпится народ,
Чики вьются вокруг компаньерос,
Музыкант каждой нотой за душу берёт
И по кругу гуляет самбрера.

А кудрявый мальчишка, вертлявенький зад,
В пёстрой майке, в обтяжку брюки,
Пожилую туристку обхаживать рад
За коктейль или несколько куков.

Я плачу и пытаюсь ему объяснить,
Что в его не нуждаюсь услугах,
Чтобы шёл, как теперь говорят, он тусить
Со своей темнокожей подругой.

Вылетают игриво-пустые слова
Из вертлявых фарфоровых кукол.
Если попа красива, зачем голова?
Им бы тоже каждой по куку.

И худеет пузатенький мой портмоне,
И допита пиноколада.
Понимаю, за щедрость даруется мне
Эта сиюминутная радость:

Просто быть, иллюзорной свободой дышать,
Утонув в коллективном угаре,
Чтобы, глядя с небес, ликовала душа
У красавчика Че Гивары.

А под утро, прощая кураж и хмель
Мне, бредущей по Молекону,
Улыбнулась звезда голубая Ригель
Из созвездия Ориона.

Гавана, январь 2013

Как эта девочка танцует! –
Блестят пайетки в темноте,
Руками бабочку рисует
На первозданности холсте.

Самозабвенно, своенравно,
Перенимая сальсы такт,
Как будто это самый главный,
Необходимый жизни акт.

В глазах восторг и вдохновенье!
Её неловкий кавалер
Неподходящим обрамленьем
Немного портит интерьер.

То закружится, то взметнётся –
Деликеси, деликено.
Звонком из детства обернётся,
Где чёрно-белое кино,

И статуэтка на комоде,
И слоников послушный ряд,
А я порхаю в огороде,
Как балеринка, между гряд,

В короткой юбочке из кружев,
Ручонки в воздухе скрестив.
Как этот лебедь неуклюжий
Мил и по-своему красив.

Большой театр отдыхает.
Через забор глядит сосед:
«Артистка будет!», предрекает.
Артистке пять с малёхой лет.

Всё впереди и всё возможно,
Ни в чём не видится подвох.
У жизни перепитий сложных
Я не просила, видит бог.

Или не видит. Не позволил
Беспечной бабочкой порхать.
Сменялись танцы, платья, роли –
Что о несбывшемся мечтать.

Жизнь не споёшь под фонограмму.
То врось, то хором голося,
Мы все виним плохую раму,
В том, что портрет не удался.

Давно утраченную лёгкость
Сменила мудрая печаль,
Но ту наивную дурёху
Мне почему-то очень жаль.

За то, что не дотанцевала,
Что жизнь борьба, а не гульба,
И что поблажек не давала
Бескомпромиссная судьба.

Танцуй, красавица-кубинка!
Тепло течёт по жилам хмель.
Я в память глупой балеринки,
Тобой любуясь, пью коктейль.

2015 (Иллюстрация Лилии Григер)